Участь Италии все еще оставалась нерешенной.
Вурмзер собрал корпус в двадцать пять тысяч человек при многочисленной коннице и чувствовал, что может попытать счастья. Я, со своей стороны, приказал сосредоточиться всем моим войскам, а сам отправился в Лонадо, чтобы лично посмотреть, много ли могу отделить оттуда людей в помощь моим главным силам. Но каково же было мое удивление, когда я застал в Лонадо неприятельского парламентера, который принес начальнику нашего отряда, там расположенного, предложение сдаться, потому что отряд его окружен со всех сторон. И в самом деле, кавалерийские ведеты дали мне знать, что многие неприятельские колонны подходят уже к нашим аванпостам, и что дорога от Бресчии к Лонадо уже перерезана у моста Сан-Марко. Я тотчас понял, что эти неприятельские колонны не что иное, как остатки разбитой дивизии, которые соединились и ищут средств открыть себе свободный путь.
Обстоятельство было довольно затруднительное: в Лонадо было со мной всего около тысячи двухсот человек; я велел представить к себе парламентера, снять с него повязку, и сказал ему, что если его начальник имеет столько самонадеянности, что хочет взять в плен французского главнокомандующего, то пусть попробует; что он, как и все, должен знать, что я в Лонадо со всей моей армией; что все генералы и штаб-офицеры его дивизии будут отвечать за личную обиду, нанесенную мне предложением о сдаче; и объявил, что если через восемь минут вся их дивизия не положит ружья, то ни одному из них не будет сделано пощады.
Парламентер, встретив меня в Лонадо, казался очень удивленным, и через несколько минут неприятельская колонна положила оружие. Она состояла из четырех тысяч человек пехоты, двух орудий и пятидесяти конников, шла от Гавардо и искала спасения в бегстве; не найдя возможности пробиться поутру через Сало, она теперь пыталась было открыть себе дорогу через Лонадо.
Восемнадцатого числа, при восходе солнца, обе армии стояли друг против друга в боевом порядке; однако ж было уже шесть часов утра, а еще обе стороны находились в совершенном бездействии. Тогда я велел всем своим войскам произвести отступательное движение, чтобы привлечь на себя неприятеля, потому что генерал Серюрие, которого я ожидал с минуты на минуту, должен был прийти от Маркарио и таким образом обойти весь левый фланг Вурмзера.
Движение это отчасти удалось. Вурмзер, наблюдая за нами, стал растягиваться вправо.
Едва завидели мы голову дивизии генерала Серюрие, бывшую под командой генерала Фиорелла, который атаковал левое крыло неприятеля, как я и приказал генерал-адъютанту Вердиеру атаковать редут, построенный австрийцами посередине долины для поддержания своего левого фланга. В то же время адъютант мой, батальонный начальник Мармон, получил повеление обратить на этот пункт двадцать орудий конной артиллерии, чтобы одним их сосредоточенным огнем принудить неприятеля оставить редут. После сильной канонады, произведенной этими двадцатью орудиями, левое крыло неприятеля начало совершенное отступление. Ожеро напал на неприятельский центр, примкнувший к башне Сольферино; Массена атаковал правый фланг; генерал-адъютант Леклерк, с пятой полубригадой, пошел на помощь к полубригаде четвертой.
Вся кавалерия под командой генерала Бомона направилась на правое крыло Вурмзера для поддержания конной артиллерии и пехоты. Мы торжествовали на всех пунктах и на всех пунктах имели самые блестящие успехи.
Мы отбили у неприятеля восемнадцать орудий и сто двадцать амуничных ящиков: урон его простирается до двух тысяч человек как убитыми, так и взятыми в плен. Он разбит совершенно; но войска наши, утомленные битвой, не могли его преследовать далее как на расстояние трех миль. Генерал-адъютант Фронтен (Frontin) убит: он умер смертью храбрых.
Таким образом, в пять дней кончена и другая кампания. В эти пять дней Вурмзер потерял семьдесят полевых орудий, все амуничные ящики своей пехоты, от двенадцати до пятнадцати тысяч человек пленными, шесть тысяч убитыми и ранеными и почти всех солдат, прибывших с Рейна. Кроме того, большая часть его войска рассеяна, и мы в преследовании берем множество пленных. Все наши офицеры, нижние чины и генералы показали при этом затруднительном обстоятельстве великое мужество».
События столь удивительные возбудили в высочайшей степени энтузиазм тех итальянцев, которые принимали участие в французской революции, а люди, придерживавшиеся противной партии, упали духом, потому что имели неосторожность обнаружить свое удовольствие при прибытии Вурмзера и предварительно торжествовать вместе с имперцами будущее поражение французов и изгнание их из пределов полуострова. В числе этих неосторожных людей был кардинал Маттеи, архиепископ Феррарский. Он не только радовался прибытию австрийцев и временным неудачам французов, но еще вооружал против них свою паству. После сражения при Кастильоне Наполеон приказал его задержать и привести в Бресчиу. Итальянский архиепископ, обращенный на истинный путь неудачей своих предприятий и разбитием австрийцев, не побоялся унизиться перед победителем и просто сказал ему: согрешил!
Эта выходка и это наружное смирение удались ему. Наполеон удовольствовался тем, что приказал заточить его на три месяца в монастырь. Кардинал Маттеи был урожденный князь Римской империи и впоследствии полномочный посланник Папы на съезде в Толентино.
Однако же дух высшего духовенства далеко не выражал духа и расположения итальянской нации в отношении к Франции. В Пьемонте, Ломбардии и в легатствах революционная пропаганда находила многих последователей. Миланезцы в особенности отличались преданностью к французам, и главнокомандующий громко засвидетельствовал им за это свою благодарность. «Когда армия отступала, — писал он им, — то некоторые приверженцы Австрии полагали, что она пропала безвозвратно; в ту пору вы сами не могли догадаться, что это отступление было только одна военная хитрость, и тем не менее показали ваше участие к французам; вы при этом случае обнаружили такое усердие и такой характер, которые приобрели вам уважение армии и приобретут покровительство французской республики.
Вы с каждым днем все делаетесь мужественнее, и придет время, когда со славой выйдете на поприще света. Примите же свидетельство моего совершенного удовольствия и изъявление искреннего желания народа французского видеть вас счастливыми».
Между тем политические действия не мешали Наполеону в его действиях военных. Едва освободясь от армии, посланной Австрией, чтобы выгнать французов из Италии, он снова приступил к осаде Мантуи, в которую Вурмзер успел кинуться с некоторым числом войска и съестных припасов не раньше, как в самый день взятия французами Леньяго (13 сентября) и после десятикратного поражения, именно: 6 августа под Пескиерой; 11 — у Короны; 24 — под Борго-Форте и под Говернано; 3 сентября под Серравале; 4 — близ Ровередо; 5 — под Трантом, который взят; 7 — под Коволо; 8 — у Бассано, и 12 — под Черкой. На другой день по входе Вурмзера в Мантую остатки его армии были еще раз разбиты под Дуэ-Кастелли, а назавтра, 15 числа, Сен-Жоржская битва довершила окончательное поражение имперцев.
Однако же Вурмзер не был оставлен венским двором при столь затруднительных обстоятельствах. Император австрийский считал его опытнейшим и самым искусным из своих генералов, и знал притом, что Мантуя есть ключ его владений. В Вене сделаны новые усилия, чтобы поправить неудачи первой экспедиции и освободить и Вурмзера, и Мантую. Корпус свежих австрийских войск, около шестидесяти тысяч человек, под начальством фельдмаршала Альвинци отправлен в Италию.
При первом известии о движениях этой армии Наполеон был вынужден горько жаловаться на то, что, вопреки его настояниям, на Рейне не произведено необходимой диверсии, для осуществления которой рейнские войска республики имели достаточную силу. Он беспрестанно требовал себе подкрепления и не получал его. Несмотря на уверенность в себе и в своем войске, он счел нужным предуведомить Директорию, что опасается неблагоприятного оборота дел при окончании кампании, и таким образом постарался дать заметить французскому правительству всю вину перед победоносной итальянской армией.
«Я обязан вам отчетом о происшествиях с 21 нынешнего месяца. Если он будет не очень удовлетворителен, вы не поставите этого в вину армии: превосходство неприятеля в численной силе и наш урон в людях, самых храбрых, заставляют меня всего опасаться. Мы, может быть, близки к тому, чтобы потерять Италию. Ни одно из ожидаемых мною подкреплений не прибыло; восемьдесят третья полубригада не двигается с места; все пособия, назначенные от департаментов, задержаны в Лионе, и, большею частью, в Марселе. Воображают, что не беда задержать их дней восемь или десять; не думают о том, что тем временем здесь решается судьба Италии и всей Европы. Австрия не дремлет. Одна только деятельность нашего правительства при начале войны может дать понятие о теперешней деятельности венского кабинета. Нет дня, чтобы к неприятелю не прибывало по пяти тысяч человек свежего войска; между тем вот уже два месяца как мы очевидно нуждаемся в подкреплении, а к нам прислали только один батальон сорокового полка, батальон плохой и плохо приученный к огню, тогда как наши старые итальянские милиции бесполезно остаются в составе восьмой дивизии. Я делаю свое дело, армия исполняет свое: душа моя страждет, но совесть спокойна. Подкреплений! Пришлите мне подкреплений! Но уж перестаньте же шутить делом важным: нам нужны не обещания, а войска под ружьем. Вы пишете: "Отправляем шесть тысяч человек", а военный министр пришлет три тысячи, да пообещает шесть. Из этих трех тысяч к Милану прибудет всего полторы, и армия усилится не обещанными шестью, а только полутора тысячами действительно прибывших солдат...
Раненые составляют лучшую часть армии: все наши генералы, все старшие офицеры выбыли из фронта; те, которых вы присылаете на их место, все люди пустые; войска не имеют к ним доверенности. Итальянская армия, доведенная до горстки людей, совсем ослабла. Герои Лоди, Миллезимо, Кастильоне и Бассано или положили головы за отечество, или лежат в госпиталях; в полках осталась только слава дел минувших. Жубер, Ланн, Ланюс, Виктор, Мюрат, Шарло, Дюпюи, Рампон, Пижон, Менар, Шабран ранены; мы совсем заброшены в Италии. Общее мнение о моих военных силах было нам полезно, а в Париже печатают и кричат во всеуслышание, что у меня всего тридцать тысяч человек войска!
В эту войну я, правда, потерял мало людей; но все людей отличных, которых будет трудно заменить. Храбрые, которые еще остались, видят смерть неизбежную в беспрестанной борьбе против сил столь превосходных; быть может, что отважный Ожеро, бесстрашный Массена, Бертье уже близки к своему последнему часу; и тогда! что станется тогда со всем войском... Эта мысль удерживает мое стремление; я уже не смею вдаваться в опасности, которые навлекли бы неминуемое бедствие всей армии.
Через несколько дней мы попытаемся в последний раз: если счастье поблагоприятствует, овладеем Мантуей и с тем вместе Италией. Тогда, подкрепленный частью войск, которая занята теперь осадой, решусь на все. Если бы ко мне была прислана восемьдесят третья полубригада, три тысячи пятьсот испытанных воинов, я бы взял на себя полную ответственность. Случиться может, что через несколько дней мне мало уже будет и сорока тысяч человек».
Роковые предчувствия Бонапарта, которые, может быть, он высказывал сильнее, чем в самом деле чувствовал, не исполнились, и счастье не оставило французского оружия. Наполеону достаточно было нескольких дней, чтобы уничтожить все надежды коалиции на Альвинци и на численную силу своих войск. Трехдневное сражение, кончившееся знаменитой победой под Арколем, утвердило за французским войском то превосходство, против которого тщетно боролись старые генералы и старые солдаты австрийские. В сражении под Арколем случилось, что Наполеон, заметив минутное замешательство своих гренадеров под страшным огнем неприятельских батарей, расположенных на высотах, соскочил с лошади, схватил знамя, кинулся на аркольский мост, где лежали груды убитых, и вскричал: «Воины, разве вы уже не те храбрые, что дрались при Лоди? Вперед, за мной!» Так же поступил и Ожеро. Эти примеры мужества повлияли на исход сражения. Альвинци потерял в этом деле тридцать орудий, пять тысяч пленными и шесть тысяч убитыми; Давыдович ушел обратно в Тироль, а Вурмзер укрылся в Мантую.
Счастливый победитель выразил свое удовольствие и сердечную радость в письме к Жозефине, писанном из Вероны: «Наконец, обожаемая Жозефина, я возрождаюсь. Перед глазами у меня нет уже смерти, а слава и честь все еще живут в моем сердце. Неприятель разбит под Арколем. Завтра мы поправим глупость Вобуа, который оставил Риволи; через неделю Мантуя будет в наших руках, и я найду средство броситься в твои объятья и тысячекратно доказать тебе всю мою нежность. Лишь только будет малейшая возможность, приеду в Милан. Я немного устал. Получил письмо от Евгения и Гортензии: премилые дети. Дом мой весь в разброде, а как только соберу, то и пошлю к тебе.
Мы взяли у неприятеля пять тысяч пленных, а убили по крайней мере человек тысяч шесть. Прощай, обожаемая Жозефина; думай обо мне чаще. Если б ты перестала любить твоего Ахиллеса, или если б твое сердце несколько к нему охладело, то ты бы сделалась слишком несправедливой; но я уверен, что ты навсегда останешься моей нежной подругой, как я искренно любящим тебя другом. Одна разве смерть разорвет наши узы, связанные симпатией, любовью и взаимным чувством. Уведомь, что твоя беременность? Тысяча тебе нежнейших поцелуев».
|
